Дмитрий Сандаков
Статью об искусстве я собирался написать несколько лет, но всё время откладывал, понимая, насколько сложно будет четко сформулировать сложившееся на интуитивном уровне понимание. Но на этой неделе произошло два события, которые всё же побудили меня взяться за этот текст. Во-первых, я посетил выставку Никоса Сафронова, во-вторых прочитал только-только появившуюся статью Максима Солохина «Логика шизофазии на конкретном примере». Впечатление от выставки заставило ещё раз ревизировать свои представления об искусстве, а статья Солохина стала последним недостающим фрагментом складывающегося в уме пазла.
Довольно давно я заметили, что произведения искусства (живопись, музыка, стихи, песни и т.д.) подразделяются на две группы – те, что заставляют недоуменно пожать плечами, и те, что вызывают в душе бурю чувств, эмоций и ощущение того, что ты прикасаешься к чему-то высшему. Произведения первой группы я буду условно называть обыденное искусство, произведения второй – высокое искусство, прекрасно понимая при этом, что такое разделение достаточно условно и субъективно.
Долгое время я пытался определить этот магический ингредиент, наличие которого отличает высокое искусство от обыденного. Почему от некоторых песен слезы сами наворачиваются на глаза? Почему на иные картины хочется смотреть и смотреть? Почему определённая музыка буквально переворачивает душу?
В конечном итоге, мне удалось найти этот критерий, который оказался чрезвычайно прост:
«не от мира сего».
Чтобы потрясать душу, произведение должно иметь искру божью, оно должно нести в себе некий отблеск не нашего, а некоего высшего (за неимением лучшего термина — божественного) мира — более совершенного, более гармоничного, более сложного. Именно эта искра высшего и заставляет трепетать душу, вызывая одновременно и восторг от прикосновения к неземному совершенству, и печаль от понимания того, что его невозможно полностью осознать и вместить. Вот почему такие произведения я обозначил как «высокое» искусство.
Если в песне есть эта искра божественного – её можно слушать десятки раз подряд. Если этот отсвет высшего есть в картине – её можно рассматривать часами. Если же этого нет, то произведение оставляет равнодушным: да, красиво, да, интересно придумано, но восторга нет. Именно это я испытал на выставке Сафронова. Я бродил вдоль картин, и ни одна не вызвала в душе восторга. Я проходил раз за разом, всматривался. И – ничего. Просто удивительно. Никакого восторга, никакого волнения. Меня это настолько поразило, что для объяснения этого феномена пришлось вспомнить все свои старые идеи о высоком искусстве.
Нет сомнений в том, что божественная искра закладывается в произведение автором, ведь произведение есть всего лишь выражение видения, внутреннего мира автора при помощи тех или иных технических и художественных средств. Я глубоко убежден в том, что этот магический ингредиент невозможно создать, он приходит к автору в готовом виде. Автор является всего лишь мостом, средством, червоточиной, при помощи которого ничтожная частица высшего мира проникает, проваливается в наш мир. Я не знаю, что делает автор или что он должен сделать, чтобы «наверху открылись люки», но мне кажется, что именно это отличает посредственного автора от гения.
Великая тайна и великий трагизм творчества состоит в том, что можно всю жизнь ежедневно трудиться, но так и остаться трудолюбивой посредственностью. Божественный свет озаряет того, кого захочет, нет способа включить его по своему желанию. Муза – это не девушка по вызову. У кого-то «открытие люков» происходит легко и спонтанно (например, Ричард Бах, одно из первых произведений которого «Чайка по имени джонатан Ливингстон» вполне заслуженно получило всемирную известность), у кого-то это не получается никогда (их имен мы просто не знаем). Единственный человек, который хоть что-то сказал об этом механизме – Элизабет Гилберт. От всей души рекомендую её великолепную в своей глубине и искренности книгу «Большое волшебство» и столь же великолепную лекцию «Your elusive creative genius».
Но как же мы распознаем эту божественную искру в произведении? Волнение души может быть субъективно. А есть ли объективный критерий высокого искусства?
На мой взгляд, есть. Таким признаком является смысловая наполненность. Предположу, что гениальное произведение отличается от посредственного плотностью смыслов, т.е. количеством смыслов, приходящихся на единицу художественных средств. В гениальном произведении в нескольких строках или нотах зашифровано большое количество взаимосвязанных, переплетающихся, дополняющих друг друга и конфликтующих друг с другом смыслов.
Вот эта полифоничность смыслов и является тем, что завораживает нас в гениальном произведении. Именно созвучие смыслов мы можем рассматривать или прослушивать часами. Но эту смысловую сложность невозможно воссоздать человеческим сознанием. Земное человеческое сознание просто не в состоянии закладывать в текст такую информационную плотность. Так же, как в земных условиях невозможно воссоздать давление, существующее в центре солнца. Эта смысловая сложность даётся автору в готовом виде, он может её всего лишь воплотить в художественных средствах.
Попытка же сымитировать эту сложность (потуги на гениальность) выглядят жалко и нелепо. Вместо завораживающей сложности получается односложная смысловая связка. Вместо фрактала – параллелепипед. Вместо симфонии — аккорд.
Вот, например, картина под названием «Очарование Востока». Такие смысловые связки создавать несложно. «Ценность жизни» — изображаем новорожденного на фоне американского доллара. «Сила любви» – атомный реактор в форме сердца, пронзённого стрелой. «Постоянство памяти» — египетская пирамида с торчащей из неё флэшкой. Без сомнения, это искусство. Но это искусство «от мира сего», оно не оставляет в душе щемящего чувства от прикосновения к чему-то высшему.
Но каким же образом автору удается передать искру божественного? Я предлагаю рассмотреть этот интереснейший вопрос на примере текстовых произведений.
У многих текстов, которые оказывают глубокое эмоциональное воздействие, есть одна особенность – они используют специфический язык. Язык, который нарушает правила грамматики и логики русского языка. Но эти неправильные конструкции оказываются эмоционально многократно сильнее, чем синтаксически верные формулировки.
Приведу несколько примеров, из того, что услышал в последнее время:
Но я ищу, ращу слова,
Вам посвящаю каждый вечер,
Как объяснивший небо кречет,
Как хлеб, познавший жернова.
(Юрий Шевчук)
Всего 17 слов, соединенных с нарушением логики русского языка! Кто-то скажет – ахинея, и формально будет прав, поскольку невозможно растить слова, а кречет не объясняет небо.
Я слушал эту песню десятки раз, но до сих пор у меня каждый раз мурашки бегут по коже, когда я слышу «Как объяснивший небо кречет, как хлеб, познавший жернова».
Потому что в этих коротких строках объяснена сама сущность творчества. Поэт не просто подбирает (ищет) слова. Слова должны вырасти у него в душе. Но этот процесс не самопроизвольный, а волевой. Не «слова растут», а «я ращу слова». Это труд, творческий труд – растить слова. А растут слова из ассимилированного опыта, их невозможно просто придумать. Зерно становится хлебом только когда пройдет через жернова. Писатель может написать что-то настоящее только когда пройдет через жернова жизни, когда познает то, о чем пишет, а не придумает это в своих фантазиях, т.е. когда станет хлебом. А фраза «Как объяснивший небо кречет» вообще повергает меня в трепет. Такое нереально, невозможно придумать! Кречет – один из самых красивых и благородных соколов, символ, воплощающие свободу, скорость, полет. Познание кречетом неба воплощено в его мастерстве полета. Кречет не пишет книг, не читает лекций, но он беззвучно объясняет нам сущность неба своим полётом. Любоваться полётом сокола можно бесконечно, потому что его полёт — это тоже текст; текст, объясняющий небо. Так и автор выражает (объясняет) смыслы не только в своих произведениях, но и всей своей жизнью. Единство жизни и творчества, единство произведения и автора.
Обратите внимание, насколько длинным получился перевод четырех строк на понятный язык (при этом я затронул далеко не все смыслы, зашифрованные в этом четверостишии). В моем предыдущем абзаце 177 слов, в четверостишии 17, плотность смыслов в четверостишии как минимум в 10 раз выше, чем в моём тексте.
Мне кажется, что именно этот смысловой удар, получаемый нашим сознанием из гениального произведения, и производит тот самый характерный для высокого искусства оглушающий эффект. Приведённое выше четверостишие звучит в песне около 7 секунд, и за это время в сознание врывается сложный смысловой пакет, который мы начинаем постепенно распаковывать. Малый объем текста в сочетании с большим объемом смысла приводит к тому, что текст почти не воспринимается, но кажется, что в сознание врывается чистый поток смыслов. Я не раз обращал внимание, что я могу часами читать сложные научные тексты, но если я читаю Баха или Борхеса, мне уже через полстраницы хочется прерваться и посидеть, подумать, прежде чем продолжить чтение.
Вот еще пример:
«Юная звонкая дама
Спит между строчек стихов,
А я старой мольеровской драмой
Жду за кулисами слов»
(Юрий Шевчук)
«Перевод» и «распаковка» этого короткого текста займёт не одну и не две страницы, потому что в нём зашифрована сложная и фантастически красивая философия творчества. Чего стоит одно выражение «за кулисами слов»!
Кристаллическая решётка авторских смыслов в силу своей высокой плотности является как бы центром кристаллизации, вокруг которого начинают кристаллизоваться индивидуальные смыслы слушателя (читателя). Получается, что основное авторское созвучие смыслов дополняется, обогащается, окрашивается у каждого слушателя своим индивидуальным, глубоко личным, интимным смыслом.
Таким образом, автор и читатель становятся как бы сотворцами итогового смыслового конгломерата, который формируется в сознании реципиента под воздействием авторского «центра кристаллизации». Возможно, именно эта кристаллизация чужих (высших) и своих (обыденных) смыслов и позволяет человеку на время прозреть, увидеть высшее в обыденном.
Интересно, что такие тексты могут обладать как бы двумя (возможно, и больше) альтернативными смысловыми созвучиями. У меня несколько раз случалось так, что в давно знакомом стихе внезапно проступал другой, альтернативный уже известному, набор смыслов. Как при рассматривании картинки-перевёртыша можно попеременно видеть то старуху, то молодую девушку, так и в гениальном тексте одно созвучие смыслов может сменяться другим созвучием. Когда-то я придумал для этого явления особый термин – смысловая фрактальность.
Еще раз хочу повторить важную мысль, что человеческое сознание просто не в состоянии производить столь плотную упаковку смыслов. Такой текст – это как осколок звёздного ядра, который просто не может появиться в земных условиях, он может быть рождён только в центре звезды.
И все же мне мне чего-то не хватало для ощущения завершенности картины. И этот недостающий фрагмент пазла я нашёл в недавней статье Максима Солохина «Логика шизофазии на конкретном примере».
Автор статьи дал послушать фрагмент записи шизофренического бреда иностранцу и поинтересовался, как он его воспринимает. Иностранец сказал, что это как будто другой язык. Слова – те же, грамматика – та же, а язык – другой!
А он действительно – другой, потому что в нём – другая логика, другая семантика (настоятельно рекомендую просмотреть видео в начале статье по ссылке выше). Автор статьи делает вывод о том, что язык бреда – не бессмысленный, это просто язык с иной семантикой; человек описывает нечто из своего внутреннего опыта, что просто невозможно описать на обычном человеческом языке. И это чрезвычайно важная для нас мысль!
Сила художественного произведения – в том, что в нём содержится отблеск высшего мира. А этот высший мир, вероятно, столь сложен и столь не похож на наш, что его просто нельзя описать на нормальном языке, как нельзя признаться в любви при помощи математических формул. Этот мир выходит за рамки нашего языка. И тогда автор вынужден делать невозможное – он вынужден описывать эту высшую реальность хоть как-то, по наитию, как чувствуется. В результате получается некий гибридный язык, который использует грамматику и тезаурус языка нашего мира и семантику высшего мира.
Иногда мне говорили, что подобную бессмыслицу (в отличие от нормальных стихов) может написать любой человек. Но это далеко нет так! И в этом легко убедиться, попробовав это сделать. Конечно, вы сможете написать бессмысленный набор рифмованных слов, но он будет резко отличаться от приведенных в качестве примера текстов. И сознание безошибочно распознает это отличие, потому что в цитированных выше текстах есть то, чего не будет в том, что напишите вы – альтернативная семантика, семантика чужой реальности. Придумать такую семантику – непосильная задача для человеческого сознания, её можно только уловить и зафиксировать.
С одной стороны, гибридный язык высокого искусства – это как бы мост между нашей и высшей реальностью, а, с другой стороны, гибридный язык высокого искусства – это нечто промежуточное между обыденным языком и языком шизофренического бреда (ну как тут не вспомнить формулу «гениальность и помешательство»?). Два цитированных выше стиха были всё же ближе к нашему языку. Приведу для примера стих, который стоит ближе к другому полюсу:
Ограничены матом возможности мира
И язык не при чем, здесь другие проблемы,
Человек в небесах – это майна и вира,
И тебе ни к чему звук на высшие темы.
Знай, что времени нет, есть безумие воли,
Только силой любви можно выйти за грани,
Перейти это поле, здохнув от боли,
И закат весь в крови, и рассвет этот ранен.
(Юрий Шевчук)
При этом понять этот гибридный язык высокого искусства (извлечь смыслы) способны далеко не все. Для абсолютно нормального человека этот язык – бессмысленная ахинея. Солохин в своей статье выполняет перевод шизофренического бреда на обыденный язык, но при этом делает важный комментарий, что он может делать это только потому, что сам бывал в похожих состояниях.
Можно предположить, что этот гибридный язык доступен только тем, кто сам имел опыт прикосновения к этому высшему миру. Такой опыт как бы инициирует человека, создаёт как бы код соответствия, при помощи которого можно осуществлять перевод гибридного текста и извлекать из него смыслы.
Нечто подобное характерно и для научного творчества. Я когда–то читал, что тексты учёных, которые открыли что-то реально новое, часто отличаются косноязычием и малопонятностью. Могу предположить, что им стало доступно новое знание, которое они мучительно пытаются «перевести» и передать в словах и языковых структурах, которые для этого не очень подходят. Только со временем формулировки шлифуются и становятся корректными, всё более приближаясь к канонической структуре обыденного языка.
Смысл высокого искусства – в том, что оно необъяснимым, магическим образом возвышает и трансформирует сознание человека. Это происходит просто по факту прикосновения через это искусство к Высшему. И в этом, возможно, состоит миссия искусства – ронять в наши сознания семена чудовищной смысловой плотности, каждое из которых хотя бы немного приближает нас к нереальному, непознанному, но такому притягательному высшему миру, существование которого мы хотя бы иногда, хотя бы смутно ощущаем.
17 апреля 2018 г.
Дополнение 1.
Разумеется, существуют и другие механизмы воздействия произведений искусства на человека – рестимуляционный механизм, резонансный механизм. Но эти два механизма действуют как бы независимо от механизма, рассматриваемого в данной статье, и они в равной степени характерны как для высокого, так и для обыденного искусства.
Дополнение 2.
Интересно, что буквально на следующий день после того, как я написал эту статью, появилась новая статья Максима Солохина «Механизм чуда», которая мистическим образом продолжает и развивает высказанные выше идеи. Приведу несколько цитат оттуда:
«Художественное творчество тем и интересно, что оно не в нашей власти или как минимум не совсем в нашей власти. «Муза» приходит и уходит, и если она ушла, её невозможно заменить каким бы то ни было усердием или титаническим усилием ума.»
«Убери в творчестве человеческую компоненту, и оно станет непонятным и неинтересным. Убери компоненту духовную, он станет насквозь понятным и опять-таки неинтересным, банальным. Гениальное привлекает нас именно этим немыслимым сочетанием: оно и понятно, и невероятно. Человеческое сочетается в нем с нечеловеческим, образуя некий «мост», по которому можно в какой-то степени перейти «на ту сторону», заглянуть за грань постижимого человеческим умом. И там на грани зарождается всё то уникальное, на чем стоит человеческая цивилизация.»
«Каждое произведение искусства (в том числе словесного творчества) — это плод взаимодействия человека с духом. И главное его содержание — повествование об этом взаимодействии. О чем бы ни говорил писатель, на самом деле он всегда рассказывает о том, как он встретился в музой, и что она ему рассказала.»
